Форум » Оккупированные территории » "Ты одна меня тревожишь..." » Ответить
"Ты одна меня тревожишь..."
Алексей Тарпанов: Продолжение "Вы съесть изволили мою морковь!"
Ответов - 38, стр:
1 2 All
Алексей Тарпанов: Все благие намерения разом вылетели из головы Тарпанова. Словно в каком-то затмении чувств он глядел на Настасью, не в силах пошевелиться, ничего не замечая, кроме разрумянившегося лица и бездонных синих глаз... Перед взглядом этим было не утаить ни хорошего, ни дурного,- и Алексей Михайлович понял, что еще секунда, и тайна его будет раскрыта. Но, вместо того, чтобы потупиться и затаиться, как того требовал долг перед дочерью, дворянской честью и прочим, он только крепко сжал в своей руке Настину руку, чувствуя, как накрывает его с головою горячая волна. И волна эта схватила его, словно пушинку, и бросила вперед, навстречу синим глазам. Не помня себя, он наклонился, обвивая рукой девичий стан, и мечтая только об одном: чтобы мгновение это продолжалось вечно.
Настасья: – Ба-а-арин, – протестующе пискнула Настя, но голосу ее недоставало убедительности. Упершись руками в плечи Алексея Михайловича, она с испугом и радостью смотрела на него. Желание бежать, спасаться от неминуемой беды боролось в ней с тщеславным довольством, что у ног своих она видит самого преображенского барина. Воображение, подстрекаемое романическими героями от Софьи Алексеевны, сыграло сейчас с Настасьей дурную шутку.
Алексей Тарпанов: Алексей Михайлович был готов ко всему. К тому, что Настя оттолкнет его, заплачет или бросится прочь, как вспугнутая птичка. Втайне, с бьющимся сердцем представлял он в воображении своем, как будет удерживать ее, прося прощения за свою смелость, прижимая к себе гибкое, как у змейки, тело... Но того, что происходило, он не мог ожидать в самых смелых своих мечтах. Та, чьей руки он боялся коснуться, в чьем присутствии ему трудно бывало даже дышать, не противилась и не избегала его столь очевидно проявленного желания, а, напротив, как будто готова была ответить ему взаимностью. Открытие это настолько ошеломило Тарпанова, что он почти растерял с таким трудом завоеванное преимущество, замерев и не смея сделать ни одного движения, чтоб укрепить это едва начавшее формироваться объятие. Кровь грохотала у него в ушах громче барабанов и пушек, а от ударов сердца грудь его содрогалась, словно грозя вот-вот разорваться. Но первое это остолбенение продлилось не слишком долго: слишком уж сладкими казались отставному гусару в этот момент приоткрытые розовенькие губки и пылавшие щеки: трепеща от собственной смелости, он наклонился, привлекая к себе неожиданно покладистую зазнобу. Самое неприметное расстояние уже отделяло его от того, чтобы поцеловать эти манящие уста, но тут Алексей Михайлович, человек, в сущности, не слишком испорченный, решил сделать последнюю уступку для своей совести. Опьяненный горячим дыханием, изнемогающий, он, однако, нашел в себе силы остановиться и прошептать, потому что голос уже с трудом повиновался: - Не противен я тебе, Настенька?
Настасья: Настасья коротко вздохнула. Противен? Да как же сказать такое в лицо Алексею Михайловичу, когда ничего, кроме добра, от него не видела? Однако если не умом, то сердцем Настя чувствовала, что такое согласие прозвучит обиднее, чем самый резкий отказ. Потому она просто качнула головой. – Нет, барин. Это краткое «нет» вместило в себя не только то подтверждение, что ждал преображенский помещик, но и все сомненья и страхи Насти. Ох, напрасно Алексей Михайлович повременил и предоставил им возможность вползти холодом в сердце, дойти от смятенной души до уст. – Нет, барин, нехорошо это, – слова прозвучали не строгой отповедью, а ласковым увещеваньем. Настины руки спустились ниже и покрепче уперлись в грудь Тарпанова, не отталкивая, но и не давая преодолеть оставшееся между ними расстояние.
Алексей Тарпанов: Если Тарпанов лишь проиграл своей преувеличенной деликатностью в глазах кузнецовой дочери, то Настасья, напротив, в глазах барина поднялась на почти недосягаемую для крестьянки высоту. Слова ее, и особенно голос, от которого по спине поползли мурашки и вновь сладко заныло под сердцем, словно последний мазок кисти, довершили картину эдакой непорочной Ундины, живущей в смоленской глуши, девы-розы, возросшей вдали от развращенного света. Другая бы на ее месте, чем могла, ухватилась за счастье, зубами бы уцепилась,- ан нет... Потому руки, упершиеся ему в грудь, совершили дело совершенно противоположное, чем задумывала Настасья: отталкивая Алексея Михайловича от себя, она только крепче захватила сейчас его душу. Однако же, отпускать ее, несмотря ни на какие возвышенные пассажи, он не собирался. Сейчас, впрочем, довольно было ему и такой близости. Растрепавшиеся на висках русые волосы юной зазнобы касались его лица, а быстрое дыхание горячило кровь сильней страстных клятв и поцелуев. Было какое-то болезненное наслаждение в том, чтобы стоять так, не шевелясь, ловя едва заметное движение длинных ресниц, в ожидании неизбежной развязки. - Знаю, Настасьюшка,- тихо проговорил Алексей Михайлович; но в голосе его слышалось более упоение этой минутой, нежели подлинное раскаяние. Сердце барина колотилось уже и вовсе отчаянно, словно желая вырваться и найти, наконец, успокоение на девичьей груди. Грудь эта, да простит снисходительный читатель нам подобную откровенность, тоже была не последним предметом, на котором задерживался взгляд Тарпанова, как бы не силился он удалиться подалее от греховных мыслей. - Знаю, все знаю, мой цветик лазоревый. Но что уж мне делать, если такая беда? Жить более без тебя не могу, лишь о тебе и думаю,- с этими словами он попытался разрушить стоящую между ними невидимую преграду, плотнее смыкая кольцо рук, все еще державших Настасью.
Настасья: Щеки Настасьи вспыхнули еще ярче. «Жить более без тебя не могу, лишь о тебе и думаю» – фраза эта, пусть и не в столь изысканных выражениях, но по смыслу была Насте знакома очень хорошо и означала приглашение на ближайший сеновал. Барину сеновал, вестимо, не по чину и роль его исполнит заслуженная оттоманка. Так почему бы не подарить барину то, в чем отказывала деревенским парням? То вовсе не стыд, а самое житейское дело для крепостной. Однако Настя, с юности отдаленная от своего естественного окружения и усвоившая, по мнению прочей прислуги, много лишнего от бар, отличалась большей тонкостью чувств, чем то полагалось крестьянке. – Пустите, ой, пустите, – смущенно отворачивала она лицо, избегая горячего взгляда Алексея Михайловича. – Беда будет.
Алексей Тарпанов: Как уже говорилось, мысль о том, что такую пригожую девицу парни не обходят стороной, не была новой для Тарпанова. Более того, она приводила нашего героя в состояние, совершенно неуместное по отношению к собственной крепостной: Алексей Михайлович ревновал, причем ревновал слыхом не слыхивавшую о его нежных чувствах девицу, словно любовницу,- а, как известно, иная любовница дорога мужчине куда крепче жены. Поэтому, несмотря на отсутствие повода и безукоризненное, в общем, поведение Насти, в эту минуту темное это чувство внезамно проснулось в его душе, разлившись кипящею стремниною. Вместо того, чтоб уступить ее взволнованной просьбе - как ни кричал ему ангел-хранитель за правым плечом, что так, и правда, будет лучше для них обоих - он мгновенно подпал под заблуждение, так же хорошо известное среди мужчин: если тебе не отказали с первого раза, это значит согласие. Поэтому внезапное сопротивленье Настасьи опять возымело обратное действие: Тарпанов уже с откровенною силою стиснул ее в своих руках, не давая свободы и крепче прижимая к себе. Особой борьбы пока не было, да и какое особое противодействие может оказать девушка мужчине, если он уже малость не в себе от возвышенных чувств, и вдобавок отставной военный и ее барин? Но Алексей Михайлович все же не решился на откровенный разбой: пылающее лицо его придвинулось совсем уж на неприметное расстояние, и он почти с яростью выдохнул: - Не бойся меня... не обижу я тебя, не обижу... И, может быть, в самом деле не собирался он нанести никакого оскорбления дочери верного своего раба, много лет служившего барину верой и правдой, если бы снова не закружилась у него голова от запаха напоенных медом и девичьей юностью сладких яблок. И, словно околдованный, он прижался к кривящимся розовым губкам, забыв о чести, совести, забыв себя самого.
Настасья: Настя только обмерла, когда гусарские усы защекотали ее кожу, а мужские губы нашли ее уста. Руки, до того отталкивающие Тарпанова, расслабились, сердечко забилось неистово и неровно. Настойчивость Алексея Михайловича, хоть и шла вразрез с ее слабым, по мере сил, сопротивленьем, была совсем необидной. Настасье не верилось, что принужденье стало бы более грубым, прояви она побольше решительности и смелости. Только где ж ее сейчас взять смелость эту? Ой, пропала девка, совсем пропала! Мелькнула не мысль, обрывок мысли: «Что же скажет Софья Алексеевна?», мелькнула и тут же исчезла, вытесненная соображением, что узнать барышне будет неоткуда и нечего, потому что большего Настя, как Бог свят, не позволит, а минуты эти не более чем наваждение и барский каприз. После опомнится Алексей Михайлович, опомнится и забудет. Но почему-то вместо того, чтобы утешить, дума эта неприятно уколола Настю.
Алексей Тарпанов: Неожиданная покорность Настасьи, склонившейся к нему, словно цветок, напоенный душистой росой, совершенно растрогала Алексея Михайловича. Боясь неосторожным движением переломить его, он ослабил хватку, с трепетом ожидая, что сейчас девушка вырвется из его рук. Но истекло одно томительное мгновение, потом другое... а поцелуй длился, дурманящий, как глоток майского воздуха, напоенного ароматом лип и яблонь, вокруг которых кружатся золотистые пчелы. И хотя на веку своем, как уже было сказано, случалось ему получать оные счастливые залоги любви и в блистательном Санкт-Петербурге, и в собственном поместье, и в просвещенной Европе,- никогда еще ни одна ласка не вызывала такого отклика в его душе. Хотелось Алексею Михайловичу навсегда запомнить не только эти мгновения, а сохранить в своей памяти каждую черточку нежного девичьего лица, локон у виска, тревожную складку между бровей, трогательный изгиб обнаженной шеи. Сам не заметив, и как бы собирая в сердце своем невидимый слепок, принялся он торопливо касаться губами всех этих бесценных сокровищ, шепча, и не осознавая, что шепчет: - Настасьюшка, свет мой... ангел мой небесный... радость моя... Но с каждым поцелуем страсть все сильнее разгоралась в его сердце - и прикосновения становились все требовательнее и нетерпеливее. Мужчина, наконец, вполне пробудился в упоенном романтическими грезами помещике, и Тарпанов, не успев оказать сопротивления, всецело оказался в его власти. Руки его обвились вокруг Настиной талии с силой неприкрытого вожделения, а поцелуи устремились ниже, на шею и, прикрытую легкой сорочкой, высоко поднимающуюся грудь.
Настасья: Если ласковые словечки и прикосновения Алексея Михайловича дурманили разум и убаюкивали девичий стыд, призывая сдаться и покориться неизбежному, то бурный натиск все расставил по своим местам. От хватких и резвых юношей из числа друзей Дмитрия Алексеевича Настасье уже приходилось и уворачиваться, и осаживать бойким словцом. Однако в таком затруднении и компрометации Насте прежде оказываться не доводилось. Она попыталась высвободиться из сильных объятий, сначала легонько, а потом все сильнее изворачиваясь и отталкивая барина. – Что ж вы делаете-то? Не надо, не надо, – лихорадочно шептала она, стыдясь возвысить голос и привлечь тем свидетелей к разыгрывающейся в кабинете фривольной сцене. – Срам-то какой. Однако сил крепкой девки все же не хватило, чтобы совладать с внезапно проснувшейся гусарской удалью Тарпанова, и Настя, сама уже не понимая, что творит, в отчаянии прибегла к последнему средству – отвесила полновесную звонкую оплеуху. На сей раз пощечина у Настасьи вышла знатной, как надо, – бери и вставляй в любой чувствительный роман без редакторских исправлений, – но, к великому сожаленью, Настя не могла оценить красоты момента.
Алексей Тарпанов: Несмотря на то, что пощечины Тарпанову тоже приходилось получать - хотя и в меньшем числе, чем поцелуи - и хотя ему было прекрасно известно, что частенько они лишь служат последней уловкой перед сдачей на милость победителя, удар, нанесенной Настей, произвел именно тот эффект, на который был рассчитан. Причиной тому было не то, что перепуганная селянка приложила барина со всей силы, и не то, что он не считал ее способной на кокетство; нет, в распахнутых синих глазах различил бывший гусар неподдельный испуг и немую мольбу, пренебречь которой Алексей Михайлович не нашел в себе силы. Однако, оторваться от манящих уст и нежных щек было не так просто: задыхаясь, он отстранился, готовый, однико, каждуй минуту снова предаться столь сладостному безумию. Взгляд его метался по лицу Настасьи, в попытке понять, чем оскорбил он ее стыдливость, а руки, хоть и ослабли, давая свободу пытавшейся освободиться пленнице, все же не позволяя ей осуществить задуманное - пока. Гневаться на смелый, и даже дерзкий для крепостной поступок ему даже в голову не пришло - так сильна была его собственная тревога за то, что сейчас может он лишиться благоволения своей la belle paysanne раз и навсегда. И тревога эта зазвенела, как готовая лопнуть струна, в его голосе: - Где? В чем же срам, Настасьюшка, радость моя? Ты же сказала,- на глазах мрачнея, ибо нехорошее подозрение снова сползло в душу, проговорил Тарпанов,- ты же сказала, что я не противен тебе?! Или ты просто... пожалела меня? На самом деле на языке Алексея Михайловича вертелись совершенно другие слова, но бросить своей зазнобе обвиненье в корысти язык у него не повернулся. Руки хозяина Преображенки упали, предоставляя девушке полную свободу; побледнев от волнения, почти что с отчаянием смотрел он сейчас на крепостную, бывшую в полной его власти.
Настасья: Настасья воспользовалась предоставленной ей свободой и попятилась назад, наскоро оправляя сорочку и не спуская глаз с Алексея Михайловича. Наткнувшись на отставленный в сторонку стул, она, оступившись, с размаху на него села, но в то же мгновение вскочила и спряталась за предмет меблировки, вцепившись в спинку и выставив его перед собой, словно желая поставить зримую преграду. – В чем срам? – запальчиво ответила она и сдунула с лица прядь растрепавшихся волос. – То-то и оно, что не вам его увидать, барин. Сказала я, и от слов своих не отказываюсь, но это же не означает… – Настя замолчала, покраснев еще гуще. Жалеть преображенского помещика ей в голову не приходило, но сейчас он и впрямь выглядел не лучшим образом. С обтрепанной манжеты обвисала нитка со сверкавшей на конце иглой, на щеке проступали слабые следы от женской руки. Здесь до Настасьи дошла вся дерзостность ее поступка, и она испуганно закрыло лицо ладонями. – Лучше вы меня пожалейте, Алексей Михайлович, – жалобно вымолвила она.
Алексей Тарпанов: Горячее Настасьино убеждение в том, что ему не понять ее стыда, задело Тарпанова за живое. Хотя, что греха таить, мысли о том, что боится она не только божьего суда, а и людского языка, опять-таки, не пришла ему в голову. И в самом деле, что за диво: не первая и не десятая пригожая крестьянка на Руси попадалась на глаза охочему до амурных дел барину, не первую и не последнюю ее собирался одарить он той милостью, что на деле оборачивается горькой печалью. Но и откуда ему было знать и вникать в такие дела? Фавориток Алексей Михайлович, если и заводил, то еще при жизни покойницы-супруги, и, по вполне понятной причине, долго они не задерживались, и какой бы то ни было особой властью ни в доме, ни в душе хозяина не обладали. Оставались после этих встреч, чаще всего, приятные, но не слишком сурьезные воспоминания, которые было приятно перелистать, словно альбом с витиеватыми росчерками заезжих модников, попыхивая трубочкой, под согревающий треск поленьев в камине. К тому же за давностию лет - а упокоилась Екатерина Дмитриевна уже тому полных шесть годочков - кузнецова дочь навряд ли помнила эти экзорсизы своего барина. Но теперь дело обстояло иначе. И заключалось оно даже не в том, что Алексей Михайлович, как видно, попался на ту самую удочку, которая подсекает мужчин, живущих в длительном воздержании, а потому влюбляющихся чуть ли с тою же силою, что и первогодки-корнеты, а иногда и вовсе по Платону. Беда была в том, что более чем когда-либо понимал он теперь невозможность и даже нечистоту своего желания приблизить к себе ровестницу дочери, которой никогда, ни при каких обстоятельствах не состоять с ним в ином состоянии, кроме беззаконного сожительства, или, выражаясь по-церковному, блуда. Именно по той причине, что его Софьюшка была не так уж намного младше Настасьи, задавался теперь Алексей Михайлович вопросом, желал бы он, чтобы его кровиночку приблизил амантою самый что ни на есть знатный и достаточный господин, будь он даже родной брат государя. И ответ на этот вопрос был для него очевиден. Поэтому-то иголка, болтавшаяся на рукаве, вдруг как бы пронзила сердце Тарпанова при виде того, как заслонили ладошки пылающее лицо, и сжалась, от страха или стыда, хрупкая девичья фигурка. Желание еще кричало в нем, требуя удовлетворения, но очарование этой чистотой, этой непотревоженной невинностью вновь объяло его. Так аромат белоснежной лилии опьяняет каждого, кто склоняется к ее полураскрывшемуся цветку,- и останавливает жестокую руку, уже протянутую, чтобы переломить хрупкий стебелек. Словно во сне, Тарпанов поднялся с сиденья и почти бесшумно подойдя к замершей Насте, опустился перед ней на колени. Пальцы его вновь осторожно легли поверх ее ладоней, отнимая их от лица и норовя приблизить к раскрытым губам Алексея Михайловича. На мгновение его кольнула мысль о том, что дверь в кабинет совершенно не заперта, и в любой момент могут явиться звать его к завтраку - но он отбросил ее едва ли не с содроганием, рассудив, что подобная компрометация будет ему достойной наградой за то, какой опасности он подверг свою юную пассию.
Настасья: Настя сделала мимолетное движенье, будто собралась выдернуть свои руки из пальцев Алексея Михайловича, но передумала. Ожидал ли Тарпанов увидеть на лице своей крепостной следы слез или нет, но их не было. В число девичьих хитростей Настасьи дамские штучки, вроде притворных рыданий, не входили, а для настоящих повода и не было. Все еще дрожа, она, тем не менее, чувствовала, что самый опасный момент миновал, и лев рыкающий обернулся кротким агнцем, и теперь следовало вести себя с разумной осторожностию, чтобы вновь ненароком не возжечь в барине этот огонь поядающий. − Простите меня, дуру, − покаянно вымолвила Настя, повесив голову, − виновата, барин. Не хотела обидеть вас ничем, случайно вышло. Настино «случайно вышло» служило дипломатичной заменою «сам виноват», которое без обиняков досталось бы равному ей.
Алексей Тарпанов: С одной стороны Алексей Михайлович был рад, и даже, пожалуй, слегка удивлен, не увидев на лице девушки влажных следов. Женские слезы, как известно, страшное оружие, только вот частенько милые салонные барышни забывают, что без толку тупить его обо что ни попадя - только ворон пугать. Надобно заметить, что покойная Тарпанова нет-нет, да и любила всплакнуть о каком-нибудь возвышенном, вроде не купленного супругом ей ко дню ангела нового тюрлюрлю, который был воздушен, ну прямо-таки как зефир, и всенепременно сделал бы ее похожей на сильфиду. Самые же горькие слезы, как ни парадоксально, роняла она при виде сладостей, которые лучше любых докторов и примочек заморских помогали ей от дамских мигреней; супруг с некоторой тревогой ожидал, что дочь унаследует это качество Екатерины Дмитриевны, но к неописуемой радости своей со временем обнаружил, что Сонюшка не обладала признаками того, что звалось малороссийской томностию*. Короче говоря, к дамским слезам у Тарпанова была самая настоящая идиосинкразия, и он с немалым облегчением увидел, что Настасья не плачет. Хотя, с другой стороны, это лишило влюбленного помещика законного повода заключить ее снова в объятия, чтобы, как пишут в дамских романах - которые он нет-нет, да почитывал, прежде чем дать в руки дочери - "осушать непрестанными поцелуями алмазные капли, бегущие по ея свежим щекам". Нет в мире совершенства. Слова девушки показались ему несколько странны, но и только. За что точно она просила прощенья, он толком не понял: то ли за пощечину, которая еще горела на его лице не хуже всякого поцелуя, то ли за то, что по глупости или по страху ввела в заблужденье своего барина? Во всяком случае расспрашивать ее на эту щекотливую тему ему показалось не слишком уместным: дело было серьезное, а часы неумолимо приближались ко времени завтрака. Тарпанов решился выиграть время. Поднявшись, он несколько нескончаемых мгновений созерцал ковер на полу, собираясь с духом. - Вот что, Настенька,- проговорил он наконец, стараясь, чтоб тон его был ровным и милостивым, но не приобретал при это повелительности.- Ты, если хочешь, ступай... за это не бойся,- он небрежно махнул на до конца не подшитый рукав.- Ничего в этом страшного. Ты вот что, Настасья,- тут уже голос Алексея Михайловича предательски дрогнул. Быстрый взгляд его, если бы мог, обжег понурое личико девушки, хотя его обладатель и не претендовал на роль демонического создания. - Ты приходи сегодня вечером... куда-нибудь... сюда,- почти неслышно закончил он свою просьбу, чувствуя, что сам краснеет, понимая, что говорит что-то не то, и не в силах молчать. - Придешь? * Это очаровательное определение целиком и полностью принадлежит Сонечке.
Настасья: Неубранная прядь опять непослушно спустилась к щеке, и Тарпанову не было видно Настиного опущенного лица. Что ей было делать? Не знала Настасья, что сказать. С другим бы отшутилась, бойким языком отбрила, но здесь шуточное словцо могло обернуться нешуточной обидою, а задеть барина она не хотела. Все же жалела она Алексея Михайловича, но пожалеть его по-женски она заставить себя пока не могла. Могла восхищаться чувствительными барышнями из романов, у которых окромя любови ничего на уме не было, завидовать втихую тому, как им галантные кавалеры ручки лобызали… Но не могла в себе что-то пересилить: неминуемо сгорела бы со стыда, извелась бы потом, пойди она на то, чего ждет от нее хозяин. Как объяснить, если слушать он ничего не хочет? И как отказать, если прихоть барская мигом может вылиться во гнев и недовольство? А еще хуже выйдет, если сердцем она прикипит, тогда во сто крат горше будет разрываться между ним и милой Софьюшкой. − Зачем? – не найдя ничего лучше, просто спросила Настя.
Алексей Тарпанов: Худшего, чем этот вопрос, сейчас, в эту минуту, и придумать было ничего нельзя. Пусть бы двадцать раз вошли в кабинет, когда стоял Алексей Михайлович на коленях перед своей крепостной девкою, пусть бы вся дворня собралась, чтоб быть тому свидетелем, да что там дворня - охочие до таких пассажей соседи... Все это он мог бы вытерпеть теперь, не опуская лицо - но только не это простое и ясное слово, сорвавшееся со обличающе поджатых девичьи губ. "Да что же это такое, Господи?"- невольно подумалось Тарпанову, когда, словно клеймом, вспыхнуло это слово на его лице двумя алыми пятнами.- "Где и когда это видано, чтобы собственная крестьянка требовала доклада?" Но мысль эта показалась ему настролько отвратительной, что владелец Преображенки едва удержался, чтоб, как мальчишка, не броситься бегом прочь из кабинета. Однако, ни бегство, ни порядки, к которым привык он за свою бытность в поместье, никак не могли заместить в его голове убийственного Настасьиного вопроса. "Зачем?" Какой-то дурман словно окутал Алексея Михайловича. Смесь ли злобы и страсти, страха и сердечной тоски содержались в этой отраве - но только внезапно он поднял голову, как если бы предстояло ему сейчас выйти на бой с каким-то страшным и сильным противником. Отчаянно, словно бросаясь с обрыва в бездну, едва не зажмурившись, сделал он стремительный шаг к поникшей было Настасье и схватил ее за плечи, запрокидывая лицо и жадным взглядом ища ее взгляда. - Неволить тебя не стану,- горячо прошептал он, пытаясь вложить в слова свои всю ту силу, которую придавала ему последная, остававшаяся еще на дне надежда.- Если прийдешь, то любить тебя буду до гробовой доски... Господом милостивым клянусь! А если нет - значит, на то его его воля. Ни тебе, ни отцу твоему обид чинить я не желаю. Ах, кабы знала она, с какой неистовой силой захотелось в этот момент Алексею Михайловичу зацеловать это милое, разрумянившееся лицо, укрыть белую голубку от мира, унести за тридевять земель! Но вместо этого всего нашел в себе Тарпанов силы лишь натянуто улыбнуться, и проговорить, с болью и счастьем гладя на Настю: - Иди.
Настасья: В горячем его шепоте прозвучал ответ, о котором она догадывалась, но боялась услышать. Неволить барин не хотел, но сможет ли он сдержать свое слово? Подлости или обид в отместку Настя не ждала, но испытанное разочарование разъедает исподволь, потихоньку. Рано или поздно эта ржа источит гордость преображенского помещика, и что будет тогда с Настей? В эту минуту Настасья едва ли не сильнее Софьи Алексеевны пожалела, что из-за войны отложена свадьба с Андреем Николаевичем. Уехала бы она тогда с барышней и горя бы не ведала. И так бесхитростно обрадовалась она позволенью идти, тому, что роздых ей дан, – отложен трудный выбор хотя бы до вечера, – что просияла глазами и лицом просветлела, не замечая терзаний Алексея Михайловича. Сделав осторожный шажочек к дверям, потом еще один – поболе, Настя подхватила забытую рукодельную корзинку и опрометью выбежала из кабинета, не подумав, что такая спешка может уязвить самолюбие Тарпанова или, наоборот, внушить уверенность в успехе избранной им стратегии. …Уже за дверями быстрый шаг ее замедлился, и Настя остановилась в раздумии. Радость ее схлынула. Полученная отсрочка была совсем невелика, и вечер, когда надобно дать ответ, был совсем близехонек. Поняв, что в ее душе среди доводов к согласию числится не только нежелание доставить огорчение Алексею Михайловичу и подспудный страх перед барским гневом, а еще нечто иное, чему Настасья пока названия дать не могла, она приложила ладони к горящим щекам и кинулась прочь. Эпизод завершен
полная версия страницы