Форум » Оккупированные территории » "Ты одна меня тревожишь..." » Ответить
"Ты одна меня тревожишь..."
Алексей Тарпанов: Продолжение "Вы съесть изволили мою морковь!"
Ответов - 38, стр:
1 2 All
Алексей Тарпанов: ... Проводив глазами Александра Николаевича, Тарпанов некоторое время стоял в неподвижности, то ли собираясь с духом, то ли решая, желает или нет сейчас видеть сейчас кого-то из дворни. Он ни минуты не сомневался, что разговор его с куафером Морозовых уже стала достоянием по меньшей мере одной пары ушей: способности добрых своих "мужичков" он знал предостаточно. Шила в мешке не утаишь, да и на французский, на коем он беседовал с Сашей, надежды было мало. Вздохнув, Алексей Михайлович громко произнес: - Степан. От дверей послышался какой-то шерох, но никто не появился; вероятнее всего, камердинер пытался - в меру соображения своего - сделать вид, что господского повеленья послушался, и убрался из передней, как того требовал барин. Обмануть это могло разве что самого наивного человека, и потому Тарпанов повторил, возвышая голос, с ноткой раздражения: - Степан, поди сюда! На сей раз шерох сопровождался едва слышным скрипом половиц: очевидно, вызванный, видя, что барин не успокоится, торопился сделать вид, что окрик застал его где-то в другом месте, но никак не подслушивающим под господской дверью. И верно: шаги, прошелестев, через невоторое время возобновились, причем изображая уже торопливый бег. - Звать изволили, Алексей Михайлович? А мы тут-с по хозяйству, да по делам-с... Завтракать изволите? Тарпанов слегка нахмурил брови, но решил пока не показывать неудовольствия по поводу столь откровенного подхалимажа. Сделав вид, что рассматривает растерзанный манжет, и даже, для убедительности, выдирая из уголка оного разболтавшуюся нитку, он произнес - решительно, но как бы между делом. - Вот что, Степан, ты там покличь... видишь, какая тут неприятность случилась? - Кого ж покликать, сударь?- камердинер то ли вправду не понял, то ли притворялся, заподозрив неладное, и желая удостовериться в своих подозрениях. "Господи Боже ты мой, перед лакеем стыжусь",- подумал отставной гусар, чувствуя, как на щеках пятнами выступает горячий румянец.- "Скоро начну с ним о высоких материях изъясняться". - Настасью,- решительно, словно бросаясь в омут с мостков, проговорил он, придавая тону оттенок максимального равнодушия и неудовольствия.- Да скажи ей, чтобы взяла иголку с ниткой, манжет мне подшить. Совсем, что ли, сдурел, не понимаешь, о чем тебе толкую?- глаза его грозно сверкнули на камердинера, и на этот раз в гневе не было ничего хоть мало-мальски притворного или наигранного. Алексей Михайлович был зол сам на себя. Степан, почувствовав это, расстаял в дверях быстрее, чем мутное облачко на холодном стекле.
Настасья: Алексей Михайлович напрасно тревожился: Степан не усмотрел в его приказании ничего странного. И верно, кого ж звать-то для тонкой работы, как не горничную дочки. У остальных девок и пальцы погрубее, и сноровка не та. И как это он сам не сообразил? Степан все больше убеждался, что барин подал ему превосходный совет, когда велел присмотреться к Настасье. Софья Алексеевна поди тоже пару слов от себя скажет девушке, сам он соответствующие намеки делал, а что со свадьбой заминка, так известное дело – война-с! Перетерпим пока. После недолгих поисков Степан отыскал Настю на кухне, где та готовила чай из мяты, что попросила Софья Алексеевна. Дался же барышне этот чай, когда скоро уж откушать за столом можно будет. Прасковья привычно хлопотала у печи, снаряжая трапезу семейству Тарпановых – задача, требовавшая от кухарки с каждым днем все больше мастерства и хитростей. – Насть! – с порога окликнул ее Степан. – Ты это… к барину иди. В кабинет. – Зачем это? – удивилась Настя, небрежно вытирая руки о кухонное полотенце и ставя на поднос простенький чайник и чашку. Любимый фарфоровый набор от матушки Софья Алексеевна сама расколотила, когда увидела, как французы со всего дома мелочь тягают. – Подшить кой-чего надобно. – Так Марфа пусть сходит, – дернула плечом Настасья. – Она ж по дому, а ты, дружок, все перепутал. – Ничего я не перепутал! – обиделся Степан. – Алексей Михайлович так и сказал: покличь мне, мол, Настасью, манжет подшить. Марфе рази ж такое можно доверить, а у тебя пальчики тоненькие, беленькие, да и ручки прям как сахарные… – глаза барского камердинера подернулись масляной поволокой, и он игриво погладил одну из расхваливаемых ручек. Настя отступила и шлепнула не к месту разошедшегося кавалера по рукам: – Может, и сахарные, да не про тебя сладость, – отбрила она. – Для кого ж тогда? – ощерился Степан. – Ты смотри, такими словами не бросайся, пробросаешься. К барину лучше ступай немедля, да иголку с ниткой захвати, – грубо сказал раздосадованный камердинер. Было ясно, что барышня со своей горничной еще не толковала. Степан вздохнул: все придется делать самому. Настя фыркнула и всучила Степану поднос. – Немедля так немедля, – пропела она, – тогда ты снеси чай Софье Алексеевне, а я – к барину. И Настя вышла из кухни, пригладив волосы и мимоходом глянув на свое отражение в бочке с водой – все ли справно. ...Прихватив из девичьей корзинку с мотками ниток, Настасья поспешно поднялась наверх и тихонько постучалась в филенчатую дверь кабинета хозяина дома.
Алексей Тарпанов: Хотя Алексей Михайлович стука в дверь и ожидал, и даже, можно сказать, всею душою желал, чтобы этот стук раздался, однако же, когда это случилось, слегка вздрогнул. Вздрогнул и отвернулся от окна, к которому, словно повинуясь рефрену в какой-нибудь песне, снова и снова возвращался, наблюдая за неспешно оголяющейся березкой напротив окна. Какие мысли бродили при этом в его голове, какие сравнения - одному богу известно; но вполне возможно, стройное деревце напоминало ему девичий стан, а те самые романтично спадавшие листики были ну совсем как уголки платочка, из-под которого сбегает на спину русая девичья коса. В общем, мысли барина далеки были и от войны, и от французов, и от подбитого куафера вместе с его хозяином. - Кто там?- всеми силами стараясь не выдать себя ни движеньем (пальцы сами собой потянулись терзать многострадальную манжету), ни голосом, отозвался он. Когда через влажную муть в глазах обрисовалась-таки стройная девичья фигурка, Алексей Михайлович откашлялся - подвело, подвело горло!- и произнес как можно спокойнее: - А, Настасьюшка...- в этом месте он снова осекся, робея, словно корнет-первогодок, и не зная, как быть дальше. Привычные фразы и ухватки, помогавшие дотоле ловко обходиться с дворовыми девками, опять показались ему неуместными. Чтобы заполнить повисшую паузу, Тарпанов повторил давешний жест: поднял руку, демонстрируя мастерице порванный рукав. - Вот, душа моя,- он вновь поперхнулся, потому что доселе звал так только покойницу-супругу и любимую дочь, однако продолжил, через силу заставляя себя улыбаться.- Поможешь ли? Завтрак скоро, не до переодеваний.
Настасья: Настя серьезно кивнула, внимательно изучая поврежденную ткань. Работа нехитрая – край подшить ровно да аккуратно. Алексей Михайлович прав: переодеваться все дольше получится. – Помогу, чем смогу, – лучисто улыбнулась она. – То пустяшная беда, через пять минут и не будет. Садитесь, барин, я прям сейчас и зашью, – и Настасья принялась деловито копаться в корзинке с шитьем, на глаз подбирая подходящую тонкую нитку. Алексей Михайлович у своей дворни пользовался и любовью, и уважением, а бабы так и вовсе немного жалели барина за многолетнее вдовство. Господа, оне, конечно, другие, но мужику без жены все равно тяжко. Найдя нужную нить, Настя оторвала кусок и, сощурившись, продела в игольное ушко. Приготовив все необходимое, она остановилась в невольном смущении, потому что для починки удобнее было б сесть рядом с барином, что казалось ей делом совершенно невместным. Но шить на весу – и строчка криво ляжет, и игла уколоть может.
Алексей Тарпанов: Алексей Михайлович смутился едва ли не больше своей неожиданной - и ожидаемой гостьи; опустившись было на оттоманку, он тут же поднялся, чувствуя, как прихлынувшая к лицу кровь проявляется румянцем на щеках и отнимает голос. Но, шагнув к Настасье, он зацепился ногой за покрывало, наброшенное на один край диванчика; до последнего времени этот кусок пестрого кашемира, каким-то чудом избежавший цепких рук последователей Вольтера и Руссо, скрывал видавшую виды обивку; бдительная дворня и даже сама покойница-хозяйка нет-нет да и порывались время от времени перетянуть сиденье, пострадавшее в нескольких местах от привычки хозяина - вполне типичной, впрочем, для всех мужчин того времени - нет-нет, да и забыться в уединении с трубкой турецкого табака. Но Алексей Михайлович держался за любимую оттоманку с мужеством, достойным истинного гусара и отца семейства, привычного к баталиям на любом фронте,- поэтому теперь едва удержался на ногах, поскользнувшись на легкой ткани.
Настасья: Выпустив из рук рукодельную корзинку, Настя с живостью подбежала к Алексею Михайловичу и поддержала за локоть, спасши тем самым барина от падения, а барское достоинство – от урона. – Что ж вы так неосторожны, – мягко заметила она, причем укоризненный взгляд достался злосчастной оттоманке – истинной виновнице происшествия. Пестрое содержимое корзинки рассыпалось по полу, образовав причудливый узор, который не вообразила бы себе ни одна вышивальщица, зато пятьдесят лет спустя сильно вдохновились бы галльские живописцы, искавшие впечатлений для своих картин где только можно. Настасья оригинальности композиции из спутанных мотков не оценила, а лишь печально охнула. Заготовленная ею игла теперь покоилась где-то в этой кучке.
Алексей Тарпанов: Право слово, Алексею Михайловичу сегодня оставалось только молиться: за свою удачу, и за то, что раскатившиеся едва ли не по всей комнате клубки да мотки вынудили пригожую дочь кузнеца отвести взгляд. Потому что от прикосновения ее руки - коротая в тот момент, надо сказать, показалась ему и нежнее и меньше всех когда-либо целованных дамских ручек - хозяина Преображенки немедленно бросило в дрожь, а потом в жар, словно он одним махом хватил пару бокалов душистого, с розоватой-белой пеной цимлянского. И пока девушка сокрушенно вздыхала, стоял он, как вкопанный, ничего не видя, кроме синих глаз и румяных щечек, от которых - как ему казалось - пахло почему-то таким же пенно-розовым сладким яблочком. И ничем иным, кроме этой полной растерянности, и смятения духа, нельзя объяснить то, что произошло далее: словно верный рыцарь перед какой-нибудь бусурманкой Дульсинеей, Тарпанов опустился на колени перед дворовой своей девкой, не в силах оторвать от нее взгляда. И уже даже в голове у него начали вертеться какие-то обрывки мыслей о Прекрасной даме, несправедливости мироустройства, побеге куда-нибудь в земли обетованные, воспетые Карамзиным,- и даже, прощенья просим, идеи и вовсе французского, противу-монархического толка... как вдруг в колено отставного гусара пребольно вонзилась та самая игла, о пропаже которой так сокрушалась Настасья. От неожиданности Алексей Михайлович вскрикнул.
Настасья: Настасья бросилась было собирать рассыпавшиеся нитки, когда невероятное до изумления поведение Алексея Михайловича заставило ее замереть и снова выронить подобранные мотки. – Что с вами? Вам нехорошо? – встревоженно всплеснула она руками. – Позвать кого? Настя участливо глядела в лицо барина, ища там признаки нежданной хвори. Вот уж беда так беда – только этого им всем не хватало! То, что она сама является первопричиной переполоха, Настя и не догадывалась: не по чину, да и не по возрасту ей было смотреть на Тарпанова иначе, чем на полновластного хозяина.
Алексей Тарпанов: Трудно, ох как трудно описать чувства человека, который ради предмета сердца своего готов на все - но, глядя в столь дорогие ему черты, встречает, в лучшем случае, дружеское участие или светскую любезность! Именно в этом положении и оказался Алексей Михайлович, когда дочка Василия обратилась к нему: сперва взор отставного гусара вспыхнул надеждой, но всего лишь нескольких мгновений хватило, чтобы та рассеялась, словно туман над речкой при дуновении утреннего ветерка. И все же иной душе в тумане этом блуждать кажется приятнее, чем видеть все в свете яркого солнца: "я сам обманываться рад",- скажет немногим позднее русский поэт, сейчас еще запертый в лицейских стенах. Морщась, Алексей Михайлович приподнялся с пола, потирая уколотое свое колено: виновница его несчастий, то бишь иголка, проколов ткань, повисла, как гусеница на клейкой нити, чтобы быть опасливо извлеченной из своего убежища. Держа ее двумя пальцами, Тарпанов протянул беглянку Настасье с некоторой торжественностью, вызванной все тем же смущением и незнанием, что и как дальше следует делать. Но долго смотреть на ее милое лицо отставной гусар не мог, а потому снова перевел взор на рассыпанные мотки. - Собрать бы все это надо, Настасьюшка,- неопределенно произнес он, поводя плечом. Но, спохватившись, что горничная может принять это на свой счет как выговор или упрек, Алексей Михайлович почти тут же поправился.- Давай я тебе помогу, что ли?
Настасья: Про девицу меньшей пригожести могли бы сказать, что она вытаращилась, но Настасью пока осенял крылом милостивый ангел молодости и красоты, и поэтому удивление, плеснувшееся в распахнутых синих глазах, и приоткрытые губы ущерба ей не нанесли. Алексей Михайлович являл сейчас все те же признаки, коими страдали и прежние Настасьины ухажеры, но вывести из симптомов знакомую болезнь Настя себе не позволила, напугавшись этим внезапным подозрением так, как не испугал бы ее барский гнев. – Ка-а-ак? – смущенно зарделась она. – Да как можно, барин? Да я сама… Настя затеребила край сарафана, забыв о переданной ей игле, и та не замедлила отомстить за пренебрежение, пребольно уколов за палец. Немного опомнившись, Настя кинулась подбирать раскатившиеся нитки, радуясь случаю отворотить от барина порозовевшее лицо. Глупость она себе вообразила несусветную! А все Степан со своими приставаньями сбил с толку, вот она и дует на холодную воду, как на молоко.
Алексей Тарпанов: Поначалу намерения Тарпанова были абсолютно честны: он даже придвинул корзинку, из которой пролилось на пол радужное многоцветье, и принялся складывать нитки на место. Но прошло не так уж много времени, прежде чем его пальцы подозрительно часто стали наталкиваться на пальцы Настасьи,- пока, в конце концов, рука Алексея Михайловича не накрыла одно из ее запястий. Осторожно, словно та была из нежнейшей блонды, он развернул и поднял к свету ее руку, любуясь линиями, прочерченными на коже, словно в них была написана не ее, а его собственная судьба. Жаль только не было рядом циганки, какой-нибудь зеленоглазой занозы - или напротив, старой корги с трубкой - чтобы эти знаки прочесть и растолковать. - Поранилась, Настасьюшка?
Настасья: Настя замерла, как вспугнутая мышь перед котом, – от бойкости ее не осталось и следа. Руку свою она отнять не посмела, хотя спокойнее всего ей было б далече отсюда – и от рассыпанных ниток, и от барина в странном настроении. – Пустое, Алексей Михайлович, – тихо промолвила Настя, другой рукой продолжая собирать мотки в корзинку. Но постепенно движения ее замедлились, и она остановилась, потупив взгляд и не дыша. Да как же не думать о невместном, когда вот оно – воочию, а Настасья не слепа, да и не дура. И оттого, что не дура – понимает, что ничего хорошего ее поджидать не может, каким бы боком судьба к ней не поворотилась. Ой-ей-ей, лучше бы она обозналась. – Подшить… Скоро уж к завтраку выходить, – напомнила Настя, желая положить конец странной сцене. А ну как зайдет кто? Сплетен и стыда не оберешься. Пусть французы на дворе, пусть война, но бабские разговоры – это допрежь всего.
Алексей Тарпанов: Как уже был любезный читатель уведомлен, молодость свою Алексей Михайлович прожил отнюдь не монахом. И таких вот Натальюшек да Марьюшек по сеновалам, да летним рощам перевидал (и не только перевидал) он великое множество. Но, должно быть, так и в самом деле встали планиды, что долговременное вдовство внезапно выразилось для него романсом почти платоническим - дело, конечно, хорошее, если тебе осемнадцать лет, ты не отец семейства, уважаемый человек и барин. То, что дворовая девка его терзанья поймет, да еще поведет себя, как какая-нибудь французская постушка на театре, Тарпанов, конечно же, не надеялся. Более того, эти самые пастушки в завитых пудреных кудельках, с лентами на изогнутом посохе, волокущая за собой по сцене полинялого барашка, тоже ему порядком наскучили. Но в этот самый миг, когда Настасья произнесла почти суровым, таким отрезвляющим голосом: "Подшить, барин", он невольно вспомнил этих податливых хохотушек,- и в душе отставного гусара пробудились обида и даже, что уж греха таить, оскорбленное самолюбие. Он резко выпрямился, так, что подобранные им мотки снова упали и раскатились по всей комнате; стараясь не глядеть на Настасью, Алексей Михайлович вернулся на оттоманку. Казалось, что он враз постарел на несколько лет.
Настасья: Когда барин отступился, Настасья вместе с облегчением, как ни странно, почувствовала укол разочарования и даже досады. Видать, и впрямь почудилось ей. Наскоро покидав в корзинку остатки рассыпавшегося добра, Настя вновь вооружилась иглой и подошла к Алексею Михайловичу, глядя на того с робостью не только горничной перед хозяином. Никогда ей прежде в голову не приходило смотреть на барина иначе, нежели на отца любезной Софьюшки да хозяина всея Преображенки и всех ее душ, а теперь – вот же напасть! – мысли затеснились одна крамольнее другой. И роман чувствительный, последний из рассказанных Софьей Алексеевной, вспомнился так и вовсе некстати. Алексей Михайлович ни лицом, ни повадкою не походил на мрачного тамошнего героя, который в замке своем от любови сох. − Позвольте, барин, − совсем несчастным голосом сказала Настя и протянула руку к порванной манжете. Она понимала, что барин на нее рассердился, но не понимала, в чем она провинилась перед ним. Но что виновата она, знала точно, потому что по-другому не бывает.
Алексей Тарпанов: Пожалел, ох, как в эту минуту пожалел Алексей Михайлович о том, что решился на невинную свою хитрость. Словно в насмешку над его робостью теперь Настасья сама протягивала руки к нему - хотя какое там, не к нему вовсе! "Так-то вот, батенька, не вы-с тут главный, а порванная ваша манжетка",- мысленно обратился он к себе, поджимая губы, желая побольнее уязвить и без того болящее сердце. Авось, и излечится от глупого и неуместного своего чувства. Настасья-то Софьюшке ровестница, да и не собирался же он, в самом деле, на пятом десятке... Хотя, как говорится, седина в бороду - бес в ребро. Однако, голос кузнецовой дочери совершенно неожиданно прозвучал с такой то ли нежностью, то ли жалостью, что противу ожидания и противу воли Тарпанова мерзавка-надежда снова подняла голову. А следом за ней поднял голову и сам Алексей Михайлович, преодолевая - что там, снявши голову, по волосам ли плакать?- свой стыд и свою дворянскую гордость. Взгляд его на сей раз был неожиданно тверд. "В самом деле, что я, словно кисейная барышня, краснею и вздыхаю тайком. Какой-нибудь Митька-плотник не будет разговоры разговаривать, ухватит за руку - и всего делов. С ними надо быть побойчее, только такой язык понимают,"- уговаривал себя владелец Преображенки, хотя чувствовал, что вести себя, словно гармонист с лихо заткнутой за ухо веткой рябины, ему будет не только неуместно, но и противно. И все же намерение быть тверже казалось ему весьма правильным: стараясь говорить небрежным тоном, словно не было ни неловкого пассажа с иголкой, ни обжигающего прикосновения,Тарпанов промолвил: - Ты вот что... поосторожней была бы, Настасья. Народ вокруг бедовый, если кто обидит, или косо посмотрит - приходи прямо ко мне. И вот что,- он помедлил, словно не решаясь высказать свою мысль; на самом же деле внезапное ревнивое желание вызнать тайны девичьего сердца захлестнуло его с головой. - Если что, говори всем, что ты - Степанова невеста.
Настасья: – Степанова?! – не сдержалась Настасья. Намеки и бахвальство барского камердинера становились понятными, но от того они не становились приятнее. Вот уж кому не помешало бы маленько спесь сбить. Если до недавних пор Степан Насте противен не был, то в последние дни он заделался несносен и заносчив, а такого отношения к себе господская горничная терпеть не намеревалась. – Благодарствую за заботу, – потупилась Настя. Интересно, знает ли барышня о планах батюшки. Верно, не знает, иначе бы непременно сказала, как сказывает верной Настеньке почти все. Настя склонилась над манжеткой, взявши Алексея Михайловича за запястье осторожно, словно фарфоровую вещицу. Иголка в проворных пальцах принялась за свою работу. – То бишь Степана мне стеречься не надобно, барин? – невинно поинтересовалась она, скрывая лукавую усмешку. – А то он мне совсем проходу не дает, я уж не знала, что и думать. Но коли он с честными намерениями, тогда, конечно, ничего… Только Степан мне ваш ни слова, ни полслова про сватовство не говорил.
Алексей Тарпанов: Не то чтобы Алексей Михайлович надеялся, что такую красавицу да умницу, как Настасья, деревенские парни будут обходить окрест за семь верст - но то, что его собственный камердинер заглядывается на нее, показалось ему черезчур. Что греха таить, кроме желанья отвадить назойливых ухажеров, подспудно грызла преображенского помещика мыслишка о том, что невесте его личного слуги куда как сподручнее... До этого места Тарпанов обыкновенно додумывал, но далее мысли свои не допускал. Одно дело - щемящая, сладкая боль в груди, пронизывающая тебя всякий раз, когда мелькнет в дверном проеме гибкая фигурка в яркой паневе, туго перетянутой узорчатым поясом. Эх, француженки-модницы, куда вам! Вот и сейчас он поспешно одернул себя. Разве он хочет обидеть Настасью, выказать неуважение ее родителям? Или разве хочет ее принуждать? С него бы хватило и этого: видеть, слушать, иногда говорить... Только бы знать, что она не принадлежит кому-то другому. - Если Степан тебе не по нраву, так ты скажи,- всеми силами стараясь отвлечься от прикосновения теплой руки, держащей его руку, вымолвил Алексей Михайлович.- Ты для Софьюшки не последний человек, да и не только...- слова "для нее" застряли в горле отставного гусара. Он слегка вздрогнул, когда кончик иглы слегка задел кожу на запястье; инстинктивно, желая задержать дальнейшее движение, пальцы его вновь легли поверх белой лапки Настасьи и слегка сжали ее. - Только скажи...
Настасья: Настасья заметила свою оплошность, но просить прощенья за неловкое движение не стала. При таких известиях удивительно, что рука дрогнула совсем чуть. – Неужто барин дозволяет решать, по нраву кто мне, а кто – нет? – тихо молвила она с неосознанным кокетством, что в крови у евиных дочерей любого положения и звания. Ее ручка под горячей ладонью Алексея Михайловича шевельнулась и затихла. К чему отпираться, Настя и впрямь думала, что выбрать суженого дадут ей по собственному почину, особливо если решающее слово будет за Софьей Алексеевной. – Уж все со Степаном сговорено, а теперь барин меня спрашивает? Если спрашивает, то врать не стану: не люб пока мне никто. И Степан тоже. Настя не подымала глаз. Позубоскалить и полюбезничать с деревенскими из Преображенки она никогда не отказывалась – что за девка, за которой парни не приударяют. Только разве ж это любовь? Есть такой поблизости – славно, нет – так и не помнишь, каков он из себя был.
Алексей Тарпанов: Пожалуй, в первый раз с начала беседы Алексей Михайлович отважился, не скрываясь, посмотреть на предмет своих тайных мечтаний. И не потому, что решился признаться в том, что так мучало и одновременно пленяло его: сердце Тарпанова внезапно застонало, словно сдавленное невидимой рукою, от мысли, что всю жизнь свою провелет Настасья с постылым мужем, и вина ее будет только в том, что в дурной час попалась эта красота на глаза дурному человеку. - Все, что ты скажешь,- проговорил он тихим и серьным голосом, словно давал сейчас клятку перед лицом Бога,- все, что ты попросишь, я сделаю. Волоску не дам упасть с твоей головы...- в этом месте Алексей Михайлович снова осекся, потому что и взгляд его и слова, пришедшие на язык, уже были совершенно излишними. Только хрупкая ладонь в его руке казалась сейчас единственной истиной.
Настасья: Неизвестно, что ожидал Алексей Михалович услышать в ответ на свое более чем великодушное и опрометчивое обещание. Настя могла попросить и вольную, и денег… Но она только растерянно покачала головой и вскинула на Тарпанова синие очи. Кровь прилила к девичьим щекам. Ей показалось, что она уловила странное значение в его словах – значение, которое заставило ее сердце забиться истово, как пойманная в силок глупая птичка. В ушах зазвучал матушкин голос: «Ой, стерегись, Настенька, пропадешь!» – Не отдавайте за Степана, барин, – проговорила Настя. Действительно ли барин под словами «все, что ты скажешь» имел в виду «все», но в такой малости не откажет.
Алексей Тарпанов: Все благие намерения разом вылетели из головы Тарпанова. Словно в каком-то затмении чувств он глядел на Настасью, не в силах пошевелиться, ничего не замечая, кроме разрумянившегося лица и бездонных синих глаз... Перед взглядом этим было не утаить ни хорошего, ни дурного,- и Алексей Михайлович понял, что еще секунда, и тайна его будет раскрыта. Но, вместо того, чтобы потупиться и затаиться, как того требовал долг перед дочерью, дворянской честью и прочим, он только крепко сжал в своей руке Настину руку, чувствуя, как накрывает его с головою горячая волна. И волна эта схватила его, словно пушинку, и бросила вперед, навстречу синим глазам. Не помня себя, он наклонился, обвивая рукой девичий стан, и мечтая только об одном: чтобы мгновение это продолжалось вечно.
Настасья: – Ба-а-арин, – протестующе пискнула Настя, но голосу ее недоставало убедительности. Упершись руками в плечи Алексея Михайловича, она с испугом и радостью смотрела на него. Желание бежать, спасаться от неминуемой беды боролось в ней с тщеславным довольством, что у ног своих она видит самого преображенского барина. Воображение, подстрекаемое романическими героями от Софьи Алексеевны, сыграло сейчас с Настасьей дурную шутку.
Алексей Тарпанов: Алексей Михайлович был готов ко всему. К тому, что Настя оттолкнет его, заплачет или бросится прочь, как вспугнутая птичка. Втайне, с бьющимся сердцем представлял он в воображении своем, как будет удерживать ее, прося прощения за свою смелость, прижимая к себе гибкое, как у змейки, тело... Но того, что происходило, он не мог ожидать в самых смелых своих мечтах. Та, чьей руки он боялся коснуться, в чьем присутствии ему трудно бывало даже дышать, не противилась и не избегала его столь очевидно проявленного желания, а, напротив, как будто готова была ответить ему взаимностью. Открытие это настолько ошеломило Тарпанова, что он почти растерял с таким трудом завоеванное преимущество, замерев и не смея сделать ни одного движения, чтоб укрепить это едва начавшее формироваться объятие. Кровь грохотала у него в ушах громче барабанов и пушек, а от ударов сердца грудь его содрогалась, словно грозя вот-вот разорваться. Но первое это остолбенение продлилось не слишком долго: слишком уж сладкими казались отставному гусару в этот момент приоткрытые розовенькие губки и пылавшие щеки: трепеща от собственной смелости, он наклонился, привлекая к себе неожиданно покладистую зазнобу. Самое неприметное расстояние уже отделяло его от того, чтобы поцеловать эти манящие уста, но тут Алексей Михайлович, человек, в сущности, не слишком испорченный, решил сделать последнюю уступку для своей совести. Опьяненный горячим дыханием, изнемогающий, он, однако, нашел в себе силы остановиться и прошептать, потому что голос уже с трудом повиновался: - Не противен я тебе, Настенька?
Настасья: Настасья коротко вздохнула. Противен? Да как же сказать такое в лицо Алексею Михайловичу, когда ничего, кроме добра, от него не видела? Однако если не умом, то сердцем Настя чувствовала, что такое согласие прозвучит обиднее, чем самый резкий отказ. Потому она просто качнула головой. – Нет, барин. Это краткое «нет» вместило в себя не только то подтверждение, что ждал преображенский помещик, но и все сомненья и страхи Насти. Ох, напрасно Алексей Михайлович повременил и предоставил им возможность вползти холодом в сердце, дойти от смятенной души до уст. – Нет, барин, нехорошо это, – слова прозвучали не строгой отповедью, а ласковым увещеваньем. Настины руки спустились ниже и покрепче уперлись в грудь Тарпанова, не отталкивая, но и не давая преодолеть оставшееся между ними расстояние.
Алексей Тарпанов: Если Тарпанов лишь проиграл своей преувеличенной деликатностью в глазах кузнецовой дочери, то Настасья, напротив, в глазах барина поднялась на почти недосягаемую для крестьянки высоту. Слова ее, и особенно голос, от которого по спине поползли мурашки и вновь сладко заныло под сердцем, словно последний мазок кисти, довершили картину эдакой непорочной Ундины, живущей в смоленской глуши, девы-розы, возросшей вдали от развращенного света. Другая бы на ее месте, чем могла, ухватилась за счастье, зубами бы уцепилась,- ан нет... Потому руки, упершиеся ему в грудь, совершили дело совершенно противоположное, чем задумывала Настасья: отталкивая Алексея Михайловича от себя, она только крепче захватила сейчас его душу. Однако же, отпускать ее, несмотря ни на какие возвышенные пассажи, он не собирался. Сейчас, впрочем, довольно было ему и такой близости. Растрепавшиеся на висках русые волосы юной зазнобы касались его лица, а быстрое дыхание горячило кровь сильней страстных клятв и поцелуев. Было какое-то болезненное наслаждение в том, чтобы стоять так, не шевелясь, ловя едва заметное движение длинных ресниц, в ожидании неизбежной развязки. - Знаю, Настасьюшка,- тихо проговорил Алексей Михайлович; но в голосе его слышалось более упоение этой минутой, нежели подлинное раскаяние. Сердце барина колотилось уже и вовсе отчаянно, словно желая вырваться и найти, наконец, успокоение на девичьей груди. Грудь эта, да простит снисходительный читатель нам подобную откровенность, тоже была не последним предметом, на котором задерживался взгляд Тарпанова, как бы не силился он удалиться подалее от греховных мыслей. - Знаю, все знаю, мой цветик лазоревый. Но что уж мне делать, если такая беда? Жить более без тебя не могу, лишь о тебе и думаю,- с этими словами он попытался разрушить стоящую между ними невидимую преграду, плотнее смыкая кольцо рук, все еще державших Настасью.
Настасья: Щеки Настасьи вспыхнули еще ярче. «Жить более без тебя не могу, лишь о тебе и думаю» – фраза эта, пусть и не в столь изысканных выражениях, но по смыслу была Насте знакома очень хорошо и означала приглашение на ближайший сеновал. Барину сеновал, вестимо, не по чину и роль его исполнит заслуженная оттоманка. Так почему бы не подарить барину то, в чем отказывала деревенским парням? То вовсе не стыд, а самое житейское дело для крепостной. Однако Настя, с юности отдаленная от своего естественного окружения и усвоившая, по мнению прочей прислуги, много лишнего от бар, отличалась большей тонкостью чувств, чем то полагалось крестьянке. – Пустите, ой, пустите, – смущенно отворачивала она лицо, избегая горячего взгляда Алексея Михайловича. – Беда будет.
Алексей Тарпанов: Как уже говорилось, мысль о том, что такую пригожую девицу парни не обходят стороной, не была новой для Тарпанова. Более того, она приводила нашего героя в состояние, совершенно неуместное по отношению к собственной крепостной: Алексей Михайлович ревновал, причем ревновал слыхом не слыхивавшую о его нежных чувствах девицу, словно любовницу,- а, как известно, иная любовница дорога мужчине куда крепче жены. Поэтому, несмотря на отсутствие повода и безукоризненное, в общем, поведение Насти, в эту минуту темное это чувство внезамно проснулось в его душе, разлившись кипящею стремниною. Вместо того, чтоб уступить ее взволнованной просьбе - как ни кричал ему ангел-хранитель за правым плечом, что так, и правда, будет лучше для них обоих - он мгновенно подпал под заблуждение, так же хорошо известное среди мужчин: если тебе не отказали с первого раза, это значит согласие. Поэтому внезапное сопротивленье Настасьи опять возымело обратное действие: Тарпанов уже с откровенною силою стиснул ее в своих руках, не давая свободы и крепче прижимая к себе. Особой борьбы пока не было, да и какое особое противодействие может оказать девушка мужчине, если он уже малость не в себе от возвышенных чувств, и вдобавок отставной военный и ее барин? Но Алексей Михайлович все же не решился на откровенный разбой: пылающее лицо его придвинулось совсем уж на неприметное расстояние, и он почти с яростью выдохнул: - Не бойся меня... не обижу я тебя, не обижу... И, может быть, в самом деле не собирался он нанести никакого оскорбления дочери верного своего раба, много лет служившего барину верой и правдой, если бы снова не закружилась у него голова от запаха напоенных медом и девичьей юностью сладких яблок. И, словно околдованный, он прижался к кривящимся розовым губкам, забыв о чести, совести, забыв себя самого.
Настасья: Настя только обмерла, когда гусарские усы защекотали ее кожу, а мужские губы нашли ее уста. Руки, до того отталкивающие Тарпанова, расслабились, сердечко забилось неистово и неровно. Настойчивость Алексея Михайловича, хоть и шла вразрез с ее слабым, по мере сил, сопротивленьем, была совсем необидной. Настасье не верилось, что принужденье стало бы более грубым, прояви она побольше решительности и смелости. Только где ж ее сейчас взять смелость эту? Ой, пропала девка, совсем пропала! Мелькнула не мысль, обрывок мысли: «Что же скажет Софья Алексеевна?», мелькнула и тут же исчезла, вытесненная соображением, что узнать барышне будет неоткуда и нечего, потому что большего Настя, как Бог свят, не позволит, а минуты эти не более чем наваждение и барский каприз. После опомнится Алексей Михайлович, опомнится и забудет. Но почему-то вместо того, чтобы утешить, дума эта неприятно уколола Настю.
Алексей Тарпанов: Неожиданная покорность Настасьи, склонившейся к нему, словно цветок, напоенный душистой росой, совершенно растрогала Алексея Михайловича. Боясь неосторожным движением переломить его, он ослабил хватку, с трепетом ожидая, что сейчас девушка вырвется из его рук. Но истекло одно томительное мгновение, потом другое... а поцелуй длился, дурманящий, как глоток майского воздуха, напоенного ароматом лип и яблонь, вокруг которых кружатся золотистые пчелы. И хотя на веку своем, как уже было сказано, случалось ему получать оные счастливые залоги любви и в блистательном Санкт-Петербурге, и в собственном поместье, и в просвещенной Европе,- никогда еще ни одна ласка не вызывала такого отклика в его душе. Хотелось Алексею Михайловичу навсегда запомнить не только эти мгновения, а сохранить в своей памяти каждую черточку нежного девичьего лица, локон у виска, тревожную складку между бровей, трогательный изгиб обнаженной шеи. Сам не заметив, и как бы собирая в сердце своем невидимый слепок, принялся он торопливо касаться губами всех этих бесценных сокровищ, шепча, и не осознавая, что шепчет: - Настасьюшка, свет мой... ангел мой небесный... радость моя... Но с каждым поцелуем страсть все сильнее разгоралась в его сердце - и прикосновения становились все требовательнее и нетерпеливее. Мужчина, наконец, вполне пробудился в упоенном романтическими грезами помещике, и Тарпанов, не успев оказать сопротивления, всецело оказался в его власти. Руки его обвились вокруг Настиной талии с силой неприкрытого вожделения, а поцелуи устремились ниже, на шею и, прикрытую легкой сорочкой, высоко поднимающуюся грудь.
Настасья: Если ласковые словечки и прикосновения Алексея Михайловича дурманили разум и убаюкивали девичий стыд, призывая сдаться и покориться неизбежному, то бурный натиск все расставил по своим местам. От хватких и резвых юношей из числа друзей Дмитрия Алексеевича Настасье уже приходилось и уворачиваться, и осаживать бойким словцом. Однако в таком затруднении и компрометации Насте прежде оказываться не доводилось. Она попыталась высвободиться из сильных объятий, сначала легонько, а потом все сильнее изворачиваясь и отталкивая барина. – Что ж вы делаете-то? Не надо, не надо, – лихорадочно шептала она, стыдясь возвысить голос и привлечь тем свидетелей к разыгрывающейся в кабинете фривольной сцене. – Срам-то какой. Однако сил крепкой девки все же не хватило, чтобы совладать с внезапно проснувшейся гусарской удалью Тарпанова, и Настя, сама уже не понимая, что творит, в отчаянии прибегла к последнему средству – отвесила полновесную звонкую оплеуху. На сей раз пощечина у Настасьи вышла знатной, как надо, – бери и вставляй в любой чувствительный роман без редакторских исправлений, – но, к великому сожаленью, Настя не могла оценить красоты момента.
Алексей Тарпанов: Несмотря на то, что пощечины Тарпанову тоже приходилось получать - хотя и в меньшем числе, чем поцелуи - и хотя ему было прекрасно известно, что частенько они лишь служат последней уловкой перед сдачей на милость победителя, удар, нанесенной Настей, произвел именно тот эффект, на который был рассчитан. Причиной тому было не то, что перепуганная селянка приложила барина со всей силы, и не то, что он не считал ее способной на кокетство; нет, в распахнутых синих глазах различил бывший гусар неподдельный испуг и немую мольбу, пренебречь которой Алексей Михайлович не нашел в себе силы. Однако, оторваться от манящих уст и нежных щек было не так просто: задыхаясь, он отстранился, готовый, однико, каждуй минуту снова предаться столь сладостному безумию. Взгляд его метался по лицу Настасьи, в попытке понять, чем оскорбил он ее стыдливость, а руки, хоть и ослабли, давая свободу пытавшейся освободиться пленнице, все же не позволяя ей осуществить задуманное - пока. Гневаться на смелый, и даже дерзкий для крепостной поступок ему даже в голову не пришло - так сильна была его собственная тревога за то, что сейчас может он лишиться благоволения своей la belle paysanne раз и навсегда. И тревога эта зазвенела, как готовая лопнуть струна, в его голосе: - Где? В чем же срам, Настасьюшка, радость моя? Ты же сказала,- на глазах мрачнея, ибо нехорошее подозрение снова сползло в душу, проговорил Тарпанов,- ты же сказала, что я не противен тебе?! Или ты просто... пожалела меня? На самом деле на языке Алексея Михайловича вертелись совершенно другие слова, но бросить своей зазнобе обвиненье в корысти язык у него не повернулся. Руки хозяина Преображенки упали, предоставляя девушке полную свободу; побледнев от волнения, почти что с отчаянием смотрел он сейчас на крепостную, бывшую в полной его власти.
Настасья: Настасья воспользовалась предоставленной ей свободой и попятилась назад, наскоро оправляя сорочку и не спуская глаз с Алексея Михайловича. Наткнувшись на отставленный в сторонку стул, она, оступившись, с размаху на него села, но в то же мгновение вскочила и спряталась за предмет меблировки, вцепившись в спинку и выставив его перед собой, словно желая поставить зримую преграду. – В чем срам? – запальчиво ответила она и сдунула с лица прядь растрепавшихся волос. – То-то и оно, что не вам его увидать, барин. Сказала я, и от слов своих не отказываюсь, но это же не означает… – Настя замолчала, покраснев еще гуще. Жалеть преображенского помещика ей в голову не приходило, но сейчас он и впрямь выглядел не лучшим образом. С обтрепанной манжеты обвисала нитка со сверкавшей на конце иглой, на щеке проступали слабые следы от женской руки. Здесь до Настасьи дошла вся дерзостность ее поступка, и она испуганно закрыло лицо ладонями. – Лучше вы меня пожалейте, Алексей Михайлович, – жалобно вымолвила она.
Алексей Тарпанов: Горячее Настасьино убеждение в том, что ему не понять ее стыда, задело Тарпанова за живое. Хотя, что греха таить, мысли о том, что боится она не только божьего суда, а и людского языка, опять-таки, не пришла ему в голову. И в самом деле, что за диво: не первая и не десятая пригожая крестьянка на Руси попадалась на глаза охочему до амурных дел барину, не первую и не последнюю ее собирался одарить он той милостью, что на деле оборачивается горькой печалью. Но и откуда ему было знать и вникать в такие дела? Фавориток Алексей Михайлович, если и заводил, то еще при жизни покойницы-супруги, и, по вполне понятной причине, долго они не задерживались, и какой бы то ни было особой властью ни в доме, ни в душе хозяина не обладали. Оставались после этих встреч, чаще всего, приятные, но не слишком сурьезные воспоминания, которые было приятно перелистать, словно альбом с витиеватыми росчерками заезжих модников, попыхивая трубочкой, под согревающий треск поленьев в камине. К тому же за давностию лет - а упокоилась Екатерина Дмитриевна уже тому полных шесть годочков - кузнецова дочь навряд ли помнила эти экзорсизы своего барина. Но теперь дело обстояло иначе. И заключалось оно даже не в том, что Алексей Михайлович, как видно, попался на ту самую удочку, которая подсекает мужчин, живущих в длительном воздержании, а потому влюбляющихся чуть ли с тою же силою, что и первогодки-корнеты, а иногда и вовсе по Платону. Беда была в том, что более чем когда-либо понимал он теперь невозможность и даже нечистоту своего желания приблизить к себе ровестницу дочери, которой никогда, ни при каких обстоятельствах не состоять с ним в ином состоянии, кроме беззаконного сожительства, или, выражаясь по-церковному, блуда. Именно по той причине, что его Софьюшка была не так уж намного младше Настасьи, задавался теперь Алексей Михайлович вопросом, желал бы он, чтобы его кровиночку приблизил амантою самый что ни на есть знатный и достаточный господин, будь он даже родной брат государя. И ответ на этот вопрос был для него очевиден. Поэтому-то иголка, болтавшаяся на рукаве, вдруг как бы пронзила сердце Тарпанова при виде того, как заслонили ладошки пылающее лицо, и сжалась, от страха или стыда, хрупкая девичья фигурка. Желание еще кричало в нем, требуя удовлетворения, но очарование этой чистотой, этой непотревоженной невинностью вновь объяло его. Так аромат белоснежной лилии опьяняет каждого, кто склоняется к ее полураскрывшемуся цветку,- и останавливает жестокую руку, уже протянутую, чтобы переломить хрупкий стебелек. Словно во сне, Тарпанов поднялся с сиденья и почти бесшумно подойдя к замершей Насте, опустился перед ней на колени. Пальцы его вновь осторожно легли поверх ее ладоней, отнимая их от лица и норовя приблизить к раскрытым губам Алексея Михайловича. На мгновение его кольнула мысль о том, что дверь в кабинет совершенно не заперта, и в любой момент могут явиться звать его к завтраку - но он отбросил ее едва ли не с содроганием, рассудив, что подобная компрометация будет ему достойной наградой за то, какой опасности он подверг свою юную пассию.
Настасья: Настя сделала мимолетное движенье, будто собралась выдернуть свои руки из пальцев Алексея Михайловича, но передумала. Ожидал ли Тарпанов увидеть на лице своей крепостной следы слез или нет, но их не было. В число девичьих хитростей Настасьи дамские штучки, вроде притворных рыданий, не входили, а для настоящих повода и не было. Все еще дрожа, она, тем не менее, чувствовала, что самый опасный момент миновал, и лев рыкающий обернулся кротким агнцем, и теперь следовало вести себя с разумной осторожностию, чтобы вновь ненароком не возжечь в барине этот огонь поядающий. − Простите меня, дуру, − покаянно вымолвила Настя, повесив голову, − виновата, барин. Не хотела обидеть вас ничем, случайно вышло. Настино «случайно вышло» служило дипломатичной заменою «сам виноват», которое без обиняков досталось бы равному ей.
Алексей Тарпанов: С одной стороны Алексей Михайлович был рад, и даже, пожалуй, слегка удивлен, не увидев на лице девушки влажных следов. Женские слезы, как известно, страшное оружие, только вот частенько милые салонные барышни забывают, что без толку тупить его обо что ни попадя - только ворон пугать. Надобно заметить, что покойная Тарпанова нет-нет, да и любила всплакнуть о каком-нибудь возвышенном, вроде не купленного супругом ей ко дню ангела нового тюрлюрлю, который был воздушен, ну прямо-таки как зефир, и всенепременно сделал бы ее похожей на сильфиду. Самые же горькие слезы, как ни парадоксально, роняла она при виде сладостей, которые лучше любых докторов и примочек заморских помогали ей от дамских мигреней; супруг с некоторой тревогой ожидал, что дочь унаследует это качество Екатерины Дмитриевны, но к неописуемой радости своей со временем обнаружил, что Сонюшка не обладала признаками того, что звалось малороссийской томностию*. Короче говоря, к дамским слезам у Тарпанова была самая настоящая идиосинкразия, и он с немалым облегчением увидел, что Настасья не плачет. Хотя, с другой стороны, это лишило влюбленного помещика законного повода заключить ее снова в объятия, чтобы, как пишут в дамских романах - которые он нет-нет, да почитывал, прежде чем дать в руки дочери - "осушать непрестанными поцелуями алмазные капли, бегущие по ея свежим щекам". Нет в мире совершенства. Слова девушки показались ему несколько странны, но и только. За что точно она просила прощенья, он толком не понял: то ли за пощечину, которая еще горела на его лице не хуже всякого поцелуя, то ли за то, что по глупости или по страху ввела в заблужденье своего барина? Во всяком случае расспрашивать ее на эту щекотливую тему ему показалось не слишком уместным: дело было серьезное, а часы неумолимо приближались ко времени завтрака. Тарпанов решился выиграть время. Поднявшись, он несколько нескончаемых мгновений созерцал ковер на полу, собираясь с духом. - Вот что, Настенька,- проговорил он наконец, стараясь, чтоб тон его был ровным и милостивым, но не приобретал при это повелительности.- Ты, если хочешь, ступай... за это не бойся,- он небрежно махнул на до конца не подшитый рукав.- Ничего в этом страшного. Ты вот что, Настасья,- тут уже голос Алексея Михайловича предательски дрогнул. Быстрый взгляд его, если бы мог, обжег понурое личико девушки, хотя его обладатель и не претендовал на роль демонического создания. - Ты приходи сегодня вечером... куда-нибудь... сюда,- почти неслышно закончил он свою просьбу, чувствуя, что сам краснеет, понимая, что говорит что-то не то, и не в силах молчать. - Придешь? * Это очаровательное определение целиком и полностью принадлежит Сонечке.
Настасья: Неубранная прядь опять непослушно спустилась к щеке, и Тарпанову не было видно Настиного опущенного лица. Что ей было делать? Не знала Настасья, что сказать. С другим бы отшутилась, бойким языком отбрила, но здесь шуточное словцо могло обернуться нешуточной обидою, а задеть барина она не хотела. Все же жалела она Алексея Михайловича, но пожалеть его по-женски она заставить себя пока не могла. Могла восхищаться чувствительными барышнями из романов, у которых окромя любови ничего на уме не было, завидовать втихую тому, как им галантные кавалеры ручки лобызали… Но не могла в себе что-то пересилить: неминуемо сгорела бы со стыда, извелась бы потом, пойди она на то, чего ждет от нее хозяин. Как объяснить, если слушать он ничего не хочет? И как отказать, если прихоть барская мигом может вылиться во гнев и недовольство? А еще хуже выйдет, если сердцем она прикипит, тогда во сто крат горше будет разрываться между ним и милой Софьюшкой. − Зачем? – не найдя ничего лучше, просто спросила Настя.
Алексей Тарпанов: Худшего, чем этот вопрос, сейчас, в эту минуту, и придумать было ничего нельзя. Пусть бы двадцать раз вошли в кабинет, когда стоял Алексей Михайлович на коленях перед своей крепостной девкою, пусть бы вся дворня собралась, чтоб быть тому свидетелем, да что там дворня - охочие до таких пассажей соседи... Все это он мог бы вытерпеть теперь, не опуская лицо - но только не это простое и ясное слово, сорвавшееся со обличающе поджатых девичьи губ. "Да что же это такое, Господи?"- невольно подумалось Тарпанову, когда, словно клеймом, вспыхнуло это слово на его лице двумя алыми пятнами.- "Где и когда это видано, чтобы собственная крестьянка требовала доклада?" Но мысль эта показалась ему настролько отвратительной, что владелец Преображенки едва удержался, чтоб, как мальчишка, не броситься бегом прочь из кабинета. Однако, ни бегство, ни порядки, к которым привык он за свою бытность в поместье, никак не могли заместить в его голове убийственного Настасьиного вопроса. "Зачем?" Какой-то дурман словно окутал Алексея Михайловича. Смесь ли злобы и страсти, страха и сердечной тоски содержались в этой отраве - но только внезапно он поднял голову, как если бы предстояло ему сейчас выйти на бой с каким-то страшным и сильным противником. Отчаянно, словно бросаясь с обрыва в бездну, едва не зажмурившись, сделал он стремительный шаг к поникшей было Настасье и схватил ее за плечи, запрокидывая лицо и жадным взглядом ища ее взгляда. - Неволить тебя не стану,- горячо прошептал он, пытаясь вложить в слова свои всю ту силу, которую придавала ему последная, остававшаяся еще на дне надежда.- Если прийдешь, то любить тебя буду до гробовой доски... Господом милостивым клянусь! А если нет - значит, на то его его воля. Ни тебе, ни отцу твоему обид чинить я не желаю. Ах, кабы знала она, с какой неистовой силой захотелось в этот момент Алексею Михайловичу зацеловать это милое, разрумянившееся лицо, укрыть белую голубку от мира, унести за тридевять земель! Но вместо этого всего нашел в себе Тарпанов силы лишь натянуто улыбнуться, и проговорить, с болью и счастьем гладя на Настю: - Иди.
Настасья: В горячем его шепоте прозвучал ответ, о котором она догадывалась, но боялась услышать. Неволить барин не хотел, но сможет ли он сдержать свое слово? Подлости или обид в отместку Настя не ждала, но испытанное разочарование разъедает исподволь, потихоньку. Рано или поздно эта ржа источит гордость преображенского помещика, и что будет тогда с Настей? В эту минуту Настасья едва ли не сильнее Софьи Алексеевны пожалела, что из-за войны отложена свадьба с Андреем Николаевичем. Уехала бы она тогда с барышней и горя бы не ведала. И так бесхитростно обрадовалась она позволенью идти, тому, что роздых ей дан, – отложен трудный выбор хотя бы до вечера, – что просияла глазами и лицом просветлела, не замечая терзаний Алексея Михайловича. Сделав осторожный шажочек к дверям, потом еще один – поболе, Настя подхватила забытую рукодельную корзинку и опрометью выбежала из кабинета, не подумав, что такая спешка может уязвить самолюбие Тарпанова или, наоборот, внушить уверенность в успехе избранной им стратегии. …Уже за дверями быстрый шаг ее замедлился, и Настя остановилась в раздумии. Радость ее схлынула. Полученная отсрочка была совсем невелика, и вечер, когда надобно дать ответ, был совсем близехонек. Поняв, что в ее душе среди доводов к согласию числится не только нежелание доставить огорчение Алексею Михайловичу и подспудный страх перед барским гневом, а еще нечто иное, чему Настасья пока названия дать не могла, она приложила ладони к горящим щекам и кинулась прочь. Эпизод завершен
полная версия страницы